Если, следуя методике Марселя Пруста, надкусить слово «Тува», то в нашем сознании возникнет либо певица Сайнхо Намчылак, смешивающая архаическое горловое пение с авангардными музыкальными формами, либо недавний властитель трёхбуквенной аббревиатуры МЧС, Сергей Кужугетович Шойгу. После этого поток ассоциаций полностью иссякнет, не успев превратиться ни в полноводный поток, ни в мелкую, периодически засыхающую речку. Книга Романа Сенчина, посвящённая загадочной «внутренней» российской Монголии, нацелена на то, чтобы «послевкусие», оставляемое словом «Тува», было более продолжительным и устойчивым. Читатель, например, узнает, что у автора рецензируемой книги «до сих пор сладко становится во рту», когда он вспоминает Щёлы – «участок голых песков», располагающийся «чуть южнее Кызыла, сразу за взлётно-посадочными полосами аэропорта». Именно в этой, казалось бы, малопригодной для жизни местности растёт «вкуснющая, ароматная» черёмуха с крупными, мясистыми ягодами, которую в детстве мемуарист-исследователь со своими друзьями и родственниками собирал вёдрами.

Главный недостаток прозы Сенчина очевиден: все его повести и романы совершенно неотличимы друг от друга. Различие может возникать лишь в материале, на котором автор в этот раз решил опробовать свою холодную, безвольную интонацию. Метод у Сенчина действительно оригинален: он пишет настолько плохо, настолько антихудожественно, что это вызывает необъяснимый, казалось бы, кайф. При этом непросвещенный читатель, конечно, будет принимать прозу Сенчина за чистую монету, не видя в его реализме никакого подвоха. Для буквальной веры в события, описываемые в тексте, у Сенчина сделано очень много: здесь он похож на Гришковца, с которым его вообще роднит столь же много, сколь и разъединяет, несмотря на кажущуюся дикость такого сопоставления. Главная же общая черта Сенчина и Гришковца – наивность, обескураживающая настолько, что предположения о ее искусственной природе возникают сами собой. Ну ведь невозможно в начале 21 века писать так, как пишет Сенчин!