(Продолжение. Начало в № 44 от 9 ноября)

ФАНЕРА – ЭТО НЕ МОЁ

– Главная черта вашего характера, Софья Дакпай-ооловна?

– Главная? Наверное, то, что я все-таки иду к своей цели и не останавливаюсь. Долго, трудно, но иду.

– А какова ваша цель?

– Петь по-настоящему. Не под фонограмму, а с живыми оркестрами. И так, чтобы действительно ощущать: твой голос нужен людям, дает им силу.

Помните, в девяностых годах все ударились в фонограмму, эта фанера все заполонила. Исполнители не только под записанную мелодию пели, но часто и под запись собственного голоса: просто открывали на сцене рот, изображая пение.

Я тоже пыталась петь под фонограмму: а что делать, если нет полноценного оркестра? Но не смогла, потому что это – не мое. Никакой энергетики.

Очень много времени прошло, пока дождалась возрождения живых оркестров.

Самое творческое время, когда бы только петь и петь, пришлось на самый конец восьмидесятых – начало девяностых годов. Разруха, люди – без зарплат, без денег – думали об одном: лишь бы выжить, не до искусства было, не до песен.

А люди искусства очень ранимые: не могут пережить свою невостребованность, ненужность. Чтобы как бы облегчить это состояние, поголовно пили. А это к хорошему не приводило – спивались. И умирали. Мы многих друзей-музыкантов в девяностых потеряли. Страшные годы.

ТУПИКОВЫЕ МЫСЛИ

– А как вы пережили эти годы перехода от недостроенного коммунизма к недоделанному капитализму, ломавшие не только весь привычный уклад жизни, но и людей?

– Ой, трудно. Это было что-то. Зачастую есть нечего было.

В 1989 году, когда еще студентами были, Игорь создал группу «Интернат». Мы впятером ютились во времянке, которую в центре Кызыла снимали. В одной комнатушке избушки-развалюшки вместе с инструментами и аппаратурой жили и репетировали. Игорь, его младший брат Тимур Дулуш, Октябрь Саая, Аян Монгуш, Мерген Хертек. И я – единственная девушка в группе, как мама для всех: готовила, кормила, чем могла, заботилась.

Потом нам с Игорем как семейной паре выделили комнатушку в общежитии училища искусств, два года в ней прожили. Потом жили в поселке Каа-Хем, потом снова общежитие – филармонии: одна комнатка, она же – место для репетиций, она же – кухня, она же – спальня, она же – место для приема бесконечных гостей, от которых в общежитии никуда не скрыться.

Гастролей не было, на серьезные концерты меня не допускали, хоть и работала в симфоническом оркестре. Игорь тоже не мог найти полного применения своим способностям.

Кругом – одни проблемы. И как будто облегчение находишь в алкоголе. Не скрываю: почти поголовное тогда увлечение им и нас коснулось. И вот ведь парадокс: на хлеб денег не находишь, а на бутылку всегда найдется.

Люди наивно думают: выпьют и снимут стресс, станет легче. Это обманчиво. Наоборот, это усложняет проблемы. И здоровью вредит. И очень много времени уходит впустую. За это время очень много можно было бы сделать.

Я чувствовала: уже не могу петь так, как прежде. Это конкретно чувствуется. Из формы сразу вылетаешь. А голос – это мой хлеб. Потерять голос – потерять все. И всю жизнь можно потерять, не только голос.

Но это так затягивает. Как болезнь. Я даже думала: «Ну, и ладно, пусть меня из этого общежития вперед ногами вынесут». Тупиковые мысли. Не выбраться.

МЫ ШЛИ, ШЛИ, ШЛИ

– И как вы выбрались из тупика?

– В одиночку выбраться невозможно. Слава Богу, что у меня Игорь был. Мы друг друга поддерживали. А помогла нам вера. Вера во что-то, в какую-то важную цель жизни необходима. И у нас эта цель появилась – свет в конце туннеля.

Мы же с 1999 года фестиваль живой музыки и веры «Устуу-Хурээ» каждый год стали делать. И постоянно в голове мысли: надо проводить фестиваль, надо возрождать храм, надо построить, построить, построить. Надо в этой жизни что-то сделать.

– Вы верили тогда, что новый храм около руин разрушенного Устуу-Хурээ появится уже в 2012 году?

– Я лично – не верила, что он будет построен при нашей жизни. А Игорь – верил. А я просто шла за ним. Мы шли, шли, шли…

Но хотя главным правилом фестиваля всегда была не только живая музыка, но и сухой закон на все дни его проведения, с нами это не сразу произошло. С таким трудом делался каждый фестиваль, через такие трудности приходилось проходить, что поначалу после них у нас такие срывы бывали!

А сейчас: тьфу-тьфу-тьфу. Зачем пить, когда любимым делом занимаешься? Очень комфортно себя чувствую: солистка симфонического оркестра Тувинской государственной филармонии, солистка духового оркестра Правительства Республики Тыва.

У Игоря – фестиваль, Клуб живой музыки в Тувинской государственной филармонии, где он – директор.

ПУСТЫЕ ЛОДКИ

– Зависть приходится ощущать?

– Приходилось. Люди же завистливы, что с этим поделаешь? Я это чувство не люблю. С детства. Родители так воспитали. Если у кого-то хорошо, всегда радуюсь. Игорь постоянно удивлялся: ты до сих пор, как ребенок.

Очень переживаю, когда люди завидуют и сами себя разрушают этим. Сплетничают, всякую ерунду начинают говорить о тех, кто добился успеха. А чего завидовать, ведь успех только трудом достигается. И я таких людей уважаю. Вот Конгар-оол Ондар через сколько трудностей прошел, чтобы стать знаменитым хоомейжи. Сайнхо Намчылак сколько преодолевает, чтобы постоянно поддерживать свою известность авангардной певицы – одна, за рубежом.

И про нас чего только ни болтают. И пьяницы, мол, и наркоманы. Да, мы пили в свое время, но это – в прошлом. И счастливы, что вовремя остановились. А что наркоманы, а Игорь – даже наркобарон, так нам просто смешно это слушать.

Раньше эти сплетни с болью воспринимала. А сейчас на сплетников смотрю, как на пустые лодки. Плывут по волнам неведомо куда, потому что пустые.

По молодости очень обидчивой максималисткой была, а сейчас уже научилась прощать. Все-таки к этому, кажется, пришла. Какой толк обижаться, кого-то ненавидеть? Только себе во вред.

ТОТ И ОТЕЦ

– А вам ведь действительно можно позавидовать – не черной, а белой завистью: четверть века вместе, не каждой семейной паре такое счастье выпадает.

– Я тоже так считаю: это большое счастье. 25 лет вместе – это немало. Некоторые быстро разбегаются. А надо до конца идти вместе, и все вместе решать. Что бы ни происходило. Всякое происходило, но мы всегда держались друг за друга.

– И никаких семейных споров?

– О, спорим, да еще как! На профессиональные темы: о гармонии, аранжировке. Игорь – хороший аранжировщик, аранжирует для меня песни. «Хондергейим», например. Он несколько вариантов выдает, мы выбираем, спорим. Но всегда приходим к одному – общему – мнению.

– В чем секрет такого единства?

– Большой плюс для семьи, когда муж и жена одним делом занимаются. Наше общее дело – музыка, она нас объединяет. И секрет – в этом.

Наше счастье, что и сына вырастили увлеченным человеком – музыкантом.

Мы ведь с Игорем познакомились уже зрелыми людьми: обоим – по двадцать пять лет, у каждого за спиной – своя жизненная история, ребенок. У него – первый брак и развод, еще до встречи со мной, дочка Ира от этого брака. У меня – сын Найыс. Я с его отцом брак не оформляла. Его сейчас уже в живых нет, рано ушел из жизни.

У Иры и Найыса – один год рождения: 1986. На свет появились с разницей в один месяц: она – 24 апреля, он – 25 мая. Игорь уже дедушка, дочка ему внука родила.

Когда мы поженились, Игорь сразу стал Найыску сыном называть, а он его – папой. Во время моей учебы Найыс жил в селе Хайыракан с моими родителями. Они не хотели его отдавать: «У вас в Кызыле с вашей жизнью артистической своего угла нет, что за жизнь трехлетнему ребенку в общежитиях и по съемным квартирам?» А Игорь в ответ: «Я – отец, и сын должен быть со мной, как бы трудно ни было».

О том, что надо еще куда-то бегать с бумагами и официально оформлять отцовство, мы тогда по молодости даже и не подумали. А когда Найыс учился в пятом классе, он заглянул в классный журнал и заметил, что отчество у него – другое. Спросил: «Папа, почему я – Романович, я ведь Игоревичем должен быть?» Игорь начал объяснять: «Случилось так, сынок, что отчество у тебя – по свидетельству о рождении».

А Найыска даже и не слушает: «Но ты же мой папа!» У Игоря – слезы на глазах. И после этого он твердо сказал мне: «Хватит, буду официально оформлять усыновление». Так и сделал.

Правильно говорят: кто вырастил, тот и отец.

Найыс, как и мы, Кызыльское училище искусств окончил, сейчас в симфоническом и духовом оркестрах работает, играет на ударных инструментах. И невесту выбрал из мира музыки – флейтистку. В оркестре играет, преподает в школе искусств. Ее и зовут, как меня в детстве – Алдынай. Я ее обожаю.

Раньше смотрела на Алдынай и мечтала о такой невестке: такая хорошая во всех отношениях девочка, воспитанная. И очень обрадовалась, когда Найыс именно ее и выбрал, хотя я ему никогда ни слова о своей мечте не говорила. У нас так на роду заведено: в личную жизнь детей не вмешиваться. Когда родители вмешиваются в жизнь молодых, медвежью услугу им оказывают.

СОЖЖЁННАЯ ДЕРЕВНЯ: ПЕСНЯ НАШЕЙ БОЛИ

– Самый трудный концерт?

– Самый трудный – в эмоциональном плане – перед земляками, которые пережили трагедию уничтожения своей деревни, попавшей в зону водохранилища Саяно-Шушенской ГЭС, и вернулись в родные места, чтобы вновь ее отстроить.

Какие-то очередные выборы в 2003 году были, и нас – артистов – кинули в Кок-Чыраа. Никакого клуба, концерт давали прямо в жилом домике: спальня, кухонька. Зрители – человек тридцать – в спальне сидят, а я из кухни выхожу в проем двери и пою.

Когда запела «Кады чор сен, авай!» – «Ты всегда со мною, мама!» Ростислава Кенденбиля, женщины заплакали. Так и проплакали до конца концерта: зрители – в зале-спальне, я – за кулисами, в кухне. Потому что трагедию переселения мы вместе пережили, потому что все они знали мою маму, которая этого не перенесла.

– Переселение из зоны затопления – отдельный, никем детально не описанный кусок истории Тувы.

– Это такой кусок! Это страшный кусок. Когда твою деревню на твоих глазах топят и сжигают – это так тяжело. И это навсегда со мной останется.

1986 год, я как раз Найыску родила. Из зоны затопления – Старого Шагонара, из нашего села Кок-Чыраа – стали людей выселять.

Квартиры в Новом Шагонаре на всех не успели, не смогли построить, и некоторые сидели в своих домах и ждали. Мы – тоже. А воду уже стали подпускать. Подвал откроешь – вода. Чтобы к бабушке на соседнюю улицу дойти, резиновые сапоги надеваешь.

И горят дома. Как в фильмах про войну. Кто не смог, не успел свой дом вывезти – жгли. Наш дом отец не дал сжечь, вывез – по бревнышку, по досточке. В результате от всей деревни только стены бани остались: ее ничем не могли взять, из камней была построена.

Как не хотели люди уезжать из родных мест! Старым особенно было тяжело. В конце концов в селе только один упорный старик остался, все отказывался ехать, еле-еле его вывезли.

Брат тогда в армии был. Мы переселялись впятером: папа, мама, бабушка, я с грудным Найыской на руках. Сын плачет, бабушка плачет…

Нас отправили в село Хайыракан – в двухквартирный дом, квартиры в Новом Шагонаре нашей семье не хватило.

Кок-Чыраа благодатным местом был. Чернозем, сено два раза в год можно было косить. У нас огород был шикарный, куры, овцы, много коз. А в Хайыракане – песок. Землю и навоз привезли, огород кое-как посадили. А скот бесполезно было держать: сена не хватало, да и воровать коз и овец стали. Отцу пришлось весь наш скот заколоть. Обнищали: ни козьего молока, ни мяса. Работы никакой нет, все места местными жителями заняты, а мы – чужие.

И приняли нас плохо, как чужаков. В магазин придешь – хлеба не достается, его даже прятали от нас. Папа, у него была машина-инвалидка, в Новый Шагонар за хлебом ездил.

И в Новом Шагонаре – не лучше. Если дерево выкопать и на новом месте посадить – не каждое приживется. А тут – люди. Их от родных мест оторвали, кинули в многоэтажки. А чем им там заниматься без скота, огородов? И люди начали спиваться, умирать.

Это была трагедия для народа. Такое делать нельзя!

И ведь все зря. Мы в девятом и десятом классе писали сочинения, как нас учили: будет построена ГЭС, и Шагонар станет прекрасным городом-портом у рукотворного моря, а по морю будут плыть белые корабли. Но никакого моря не получилось, просто какая-то лужа. До нашей деревни эта лужа даже не дошла.

Моя бедная мама все время мечтала вернуться в Кок-Чыраа. Даже статьи писала в районную газету «Улуг-Хем»: земляки, давайте вместе восстанавливать наш родной поселок, давайте возвращаться. Ей это не удалось. Маму очень подкосило это переселение, и через шесть лет после него – в 1992 году – она ушла из жизни. Ей было всего 53 года.

Только после смерти мамина мечта сбылась: она вернулась из Хайыракана в Кок-Чыраа – похоронена на сельском кладбище, на холме. А через семь лет после мамы не стало папы, он похоронен в Хайыракане.

Постепенно люди стали понемногу возвращаться в Кок-Чыраа, строиться неподалеку от сожженной, уничтоженной деревни – на склоне. Сейчас там уже около тридцати домов. Люди там хорошо живут.

– Песня «Моя деревня», которую вы с группой «Интернат» исполняли в начале девяностых, как раз об этой человеческой трагедии?

– Да. Игорь, когда увидел в конце восьмидесятых годов, как живут переселенцы, когда услышал их рассказы, ужаснулся. И написал для меня песню «Суурумну»– «Моя деревня». Это песня нашей боли.

Жаль, что клип песни не сохранился. Мы специально в середине девяностых годов ездили снимать его на месте уничтоженной деревни. В ГТРК «Тыва», где делали запись, пообещали, что она будет храниться в архиве, войдет в золотой фонд тувинского телевидения. А потом оказалось, что клип просто стерли: экономили пленку и поверх песни записали что-то другое.

ОКОНЧАНИЕ – В СЛЕДУЮЩЕМ НОМЕРЕ.