ДЕСЯТЬ ЛЕТ СЧАСТЬЯ

Среди имен двадцати трех жертв репрессий на плите памятника в селе Ак-Эрик первое – Санданмаа Соян Кур, последнее в списке – Чооду Кунзек Чыргал, это имя моего отца.

Он в 1931 году окончил партшколу в Кызыле, в 1932 – 1935 годах работал секретарем Дзун-Хемчикского кожкома ревсомола. В 1935 – 1938 годах был одновременно следователем, председателем нарсуда и секретарем Тес-Хемского кожкома партии. В 1939 году работал заведующим торговой палаткой на прииске Нарын. В 1940 – 1943 годах был председателем сумона.

А имя моей мамы – Суглукмаа Сат.

Сегодня, в свои семьдесят пять лет, задумываясь над тем, что же такое счастье, понимаю: счастье – это когда отец и мать рядом с тобой. И у меня было это счастье. Я в нем купался целых десять лет!

Родился я 5 мая 1936 года, и в течение десяти лет отец и мать жили моей жизнью, жизнью единственного сына.

Видимо, предвидя неладное – мое полное одиночество в дальнейшем, родители нашли мне в пару сестру: удочерили Кокей – дочь родственника отца Ойдуп-оола. Но ухудшение здоровья моей больной матери не позволило вырастить ее вместе со мной, пришлось через несколько месяцев вернуть обратно родным.

В начальных классах я почти что и не учился. В 1943 году из местечка Хараалыг-Хем на лошадях приехали в начальную школу в Берт-Даг около двадцати детей, но четырем из них не хватило юрты. Сказали, что юрта будет завтра, но два мальчика и две девочки из нашего аала – Достак, Дуу-Дарый, Саар и я – неделю жили около школы в зарослях караганника вместе с сопровождающим, который готовил нам пищу.

Тогда все ученики всем обеспечивали себя сами: и одеждой, и постелью, и пищей. Работа школьного завхоза – собирать на вьючных конях по юртам за 30 – 40 километров на еду все, что дадут родители: мясо, молочные продукты, масло. А хлеба никто не знал, даже не слышали, что есть такой продукт.

Школа – маленькое здание, разделенное на четыре класса. Учительской комнаты нет, четверо учителей приходили из своих юрт прямо в классы. Днем мы учились в школе, а вечером возвращались к костру и спали под открытым небом.

На седьмой день прискакала моя мама и увезла нас – четверых детей, живших у костра – домой.

На следующий год – опять в первый класс. Проучился около месяца, живя в юрте Кок-Санчата. Но заболел, и мама снова забрала меня домой.

Наше зимнее стойбище Онгар-Одек находилось в пятнадцати километрах от школы. Всю зиму пас овец. Весной, когда интенсивно таял снег, один путник сказал, что в школу привезли кино. Я сразу поскакал туда, лошадь оставил у Кок-Санчата, посмотрел фильм «Пугачёв». А утром меня поймал учитель, привел в класс и посадил за парту. Так, проучившись примерно месяц, получил свидетельство об окончании в 1945 году первого класса.

Во второй класс я пошел осенью победного 1945 года. Тува – уже в составе Советского Союза, из которого стала приходить большая помощь. Но ни одним махом. Так, в нашей школе в Берт-Даге не было русских учителей, в начальных классах мы русский язык совсем не изучали.

Вопрос с жильем учеников был решен так: девочки жили в юртах, мальчики – в столовой, где спали на топчанах. Топчаны служили нам и обеденным столом, и столом для учебы, и кроватью. Просыпаясь, убирали постель и занимались на топчанах. Затем мальчиков выгоняли на улицу и первыми кормили девочек, потом – нас.

Однажды из Самагалтая на телеге привезли аж три мешка муки, так мы начали есть лепешки: очень вкусно!

В канун праздника Великой Октябрьской социалистической революции меня приняли в пионеры. Такой радости я не смог выдержать и тайком удрал домой, чтобы показать маме своей красный галстук. Надо было пройти пешком 20 километров, звать лодочника, чтобы переправиться на лодке через реку Тесь.

ПОХОРОНЫ МАМЫ

Когда я добрался домой и увидел маму, сразу стало ясно, что учиться больше не смогу: она совсем сдала, так сильно болела, что уже не могла управляться с хозяйством.

Отцу часто приходилось самому делать не только мужскую, но и женскую работу – доить коров. Но у него, парторга сумона, в годы Великой Отечественной войны – председателя комиссии по сбору средств для фронта, времени для семьи оставалось мало. А скоро зима, надо ремонтировать кошары, перевозить скошенное сено, заготавливать дрова. На чабанской стоянке – множество работы, без меня родителям не справиться.

Однажды, когда отец отправился в Самагалтай на совещание, мне пришлось на коне отправиться за пятнадцать километров – сгребать скошенное отцом сено в копны. Нашел указанное место быстро, но после окончания работы не сразу смог сесть на коня: не нашел пень, с которого мог бы взобраться на седло. А без пня не получалась: ростом был мал.

Пока забирался на лошадь, уже стемнело. Уже приближаясь к нашей юрте, слышу голос: «Эй, где ты, сын мой?» Это мама бредет в темноте пешком – ищет меня.

Мамы не стало зимой: она умерла утром в день выборов в Верховный Совет РСФСР и областной Совет депутатов трудящихся – 9 февраля 1947 года. Накануне приехали два всадника с урной из избирательного участка Каък Агарской степи и мать с отцом, да еще старушка-соседка, проголосовали.

После смерти мамы и во время погребения соседка ни разу не заглянула к нам и на третий день откочевала. Остались в безграничной степи одна кошара, скот и одна юрта, где только я с отцом. Только новорожденные ягнята и телята, которых, как положено, держали в юрте, шевелились, блеяли, чавкали, шумно ели сено, опрокидывали тазик с водой, и это нас немного отвлекало в нашем горе.

Жителям степей неведомы деревья и изделия из них. Они для топлива используют только кизяк да коровяк. Коровников не строили, коровы зимовали на улице. А стены кошары для овец делали из снега, сверху положив ветки кустов, которые покрывали соломой, сеном.

При таких обстоятельствах отец, хоронивший маму вдвоем с Мандаа, старшим сыном своей сестры Ошку-Саар, не мог найди для гроба подходящего материала. Мы втроем вошли в кошару, разгоняя овец по сторонам и светя в темноту спичками, сняли с кровли пять или шесть веток, которые в юрте соединили бечевками. Взрослые обернули тело мамы несколькими шубами, обвязали, положили на ложе из веток, опять перевязали.

У нас был один тевер-шанак – сани без оглоблей, их тащат на веревке. Отец с братом погрузили туда этот «гроб» и поехали хоронить. Когда я поскакал за ними на коне, отец вернул меня обратно: «Тебе – нельзя».

Я очень скучал о маме и спустя месяц, когда отец уехал по делам, по следу тевер-шанака нашел ее.

Я слышал от сверстников, что в Самагалтае мертвецов зарывают в землю – по русскому обычаю, а не оставляют лежащими на земле, как было принято у тувинцев раньше. Подумал: «Хорошо, что мою маму не зарыли, и я могу на нее посмотреть».

Сегодня думаю: да и чем было отцу с племянником рыть мерзлую землю? У нас, правда, была одна лопата, но деревянная. А тогда я ездил и ездил на коне вокруг тела моей матери. Лица не было видно, все тело обвязано. Ездил, ездил…

Я не успел съездить к маме второй раз. Через несколько суток мы перекочевали на новую зимнюю стоянку. Наверняка, отец, вернувшись, увидел мой след, ведущий к телу, и решил навсегда прекратить эти поездки: негоже маленькому мальчику тревожить мертвых.

Мне было десять лет.

АРЕСТ ОТЦА

А через полтора года я потерял и отца. Нет, он не умер, но постановление о его аресте, вынесенное, как я узнал много-много позже, 27 июня 1949 года, сделало меня сиротой при живом отце.

1 сентября 1949 года я должен был пойти в третий класс уже другой школы – Самагалтайской тувинской семилетней школы-интерната. Но открыть дверь класса и начать учиться вместе со всеми не довелось.

Вечером 31 августа мы, ученики, живущие в интернате при школе, построились во дворе к ужину. Неожиданно появился какой-то незнакомый дарга-начальник, что-то сказал дежурному учителю, вывел меня из строя, объявил, что я исключен из школы, и толкнул в спину. Ничего не понимая, я растеряно направился в сторону интерната, но дарга догнал и поволок на улицу.

Впоследствии заведующий районным отделом народного образования Александр Марчын сказал мне: «Ни я, ни директор школы не писали приказа о твоем исключении. Это работник КГБ выдворил тебя из школы».

БЕСПРАВНЫЙ УЧЕНИК

Так в одночасье стал я бомжем и бродягой. Куда идти, что делать? Отец – в тюрьме, к мачехе еще не привык, да живет она далеко – за рекой Тесь.

Только благодаря директору школы Оюну Думбуу я смог вернуться в школу. Оюн Арапчинович был директором начальной Самагалтайской школы в тридцатые годы, когда мой отец работал секретарем кожууна и председателем нарсуда одновременно, хорошо знал отца и его честность. Поэтому директор всю жизнь помогал мне и следил за мной.

Чтобы добиться возвращения ученика в школу, Думбуу пошел по всем районным начальникам, но ничего не добился, кроме угроз.

Спустя несколько дней директор нашел меня с охапкой дров у чьей-то юрты в Самагалтае. Привел к себе домой. Через два дня поймал попутную машину и отправил в мой родной сумон Кызыл-Чыраа – с письмом к председателю, в котором просил, чтобы он выдал справку о том, что меня, как сироту, надо взять на полное государственное обеспечение.

А председатель никакой справки не дал, сказал, что все наше имущество и скот конфискованы, поэтому и отца, и меня вычеркнули из списка жителей сумона. «Твой отец в тюрьме, вот у милиционеров и проси ходатайство в школу».

Мачеха меня даже в свою юрту не впустила, только испуганно шепнула: «Здесь за мной день и ночь следят. Иди к родственникам родной матери в сумон Берт-Даг. А сейчас иди снова к машине, на которой приехал, она скоро тронется в Самагалтай, а я пойду в лес искать теленка».

На следующий день директор школы за руку привел меня к одному дому в Самагалтае и тихонько сказал хозяевам: «Пусть он пока временно поживет у вас. Не бойтесь, в райкоме, милиции и отделе КГБ все обстоятельства знают». У этих людей я только ночевал, а питался в столовой интерната, начал учиться в третьем классе. А больше – никуда нельзя. Одноклассники все домашние задания выполняют вместе под руководством учителей в интернате, а сыну контрреволюционера туда нельзя, да и людные места в селе надо обходить.

Были люди, которые открыто ненавидели сына «врага народа», они издевались надо мной, не пускали в юрты. Даже родственники. А русские, жившие в Самагалтае, когда приходил к ним домой с их сыновьями, всегда жалели: очень хорошо кормили, иногда, хоть и сами небогато жили, давали мне рубашку или штаны сына, даже ночевать разрешали.

Так, в доме Таисии Михайловны Кукарцевой, жены рано ушедшего из жизни одного из первых тувинских врачей Карбый-оола Чооду, я, учась в школе, бывал по несколько раз на неделе. Мы с ней и ее дочками вместе по ягоды ходили. С ее сыном Владимиром, всегда приводившим меня к себе домой, мы вместе спали в кладовке, вместе участвовали в соревнованиях по волейболу, в лыжных гонках.

Владимир Чооду уехал в Ленинград, стал первым и единственным тувинцем, участвовавшим в полярных экспедициях в Антарктиду. Много лет спустя, став журналистом, я побывал у него в Ленинграде и по заданию редакции рассказал читателям о своем друге – тувинском полярнике, побывавшем на Южном полюсе.

БЕЗ РОДНЫХ

Летом интернат закрывали, всех учеников из интерната забирали родственники, все ехали домой – в родные юрты или в пионерские лагеря. А сыну «врага народа» и в пионерский лагерь нельзя, и родной юрты у него нет, и никто из родственников к нему не приезжает.

Мечтал: летом обязательно найду родных. И однажды около больницы увидел родную сестру своей умершей матери. Очень обрадовался, бросился к ней: «Тетя!»

Тетя беспокойно оглянулась вокруг и шепнула: «Мне сейчас некогда. Я здесь в юрте неподалеку заночую, завтра в больницу опять приду, тогда и заберу тебя».

Назавтра я с раннего утра явился к больнице и весь день прождал тетю, но она не пришла. Ждал там и послезавтра, и на следующий день. Потом ждать перестал, понял: тетя за мной никогда не придет.

Летними днями в надежде найти пищу бродил по селу, по юртам, а ночью спал под крышей своей школы. Узнал про это директор школы Оюн Думбуу и однажды утром подкараулил и поймал меня. И снова помог: определил питаться в столовую села, дал кровать и постель в интернате.

Потом, чтобы не болтался без дела, с завхозом школы Аракчаа и заведующим интернатом Марчыном отправил на чайлаг – летнюю чабанскую стоянку – косить сено для школьных лошадей.

Оказалось, что здесь стояла юрта самых близких моих родственников – сестры отца Ошку-Саар и ее сына Луду с женой. Маленькие сын и дочь Луду подбежали, стали ласкаться, а их бабушка, отец и мать ни словечка ни обронили, даже не взглянули в мою сторону.

Несколько дней мы косили сено около их юрты, но ни тетя, ни двоюродный брат так и не подошли ко мне. Горько было, но я уже многое стал понимать и больше не плакал.

Родных моих можно понять: время было страшное. После расстрела мужа Санданмаа – хозяина скакуна Эзир-Кара – Ошку-Саар с сыновьями Мандаа и Луду пришлось нелегко, они прожили очень тяжелую жизнь и опасались всего и всех. Даже меня – сироту и бродягу.

МАЛЕНЬКИЙ РАБОТНИК

Понял я, что теперь мне придется рассчитывать только на самого себя. Какую только работу ни делал!

Летом после третьего класса со старшеклассником Норбу отправился пешком за 60 километров на соленое озеро на границе Тес-Хемскского и Эрзинского районов, где добывали соль.

По дороге случилась неприятная история. Мы зашли в юрту у реки. Хозяин варил суп и налил нам по миске. В это время в юрту забежал человек, заорал на меня: «Из-за тебя, контра, меня чуть в тюрьму не посадили!» И пнул ногами наши миски с горячим супом. Хозяин юрты его схватил, они начали бороться, а мы удрали.

Этого дядьку я видел прошлой осенью – в дни, когда скитался в поисках еды, выгнанный из школы. Он подошел, когда я пек в костре картошку, найденную в поле после уборки. Вместе пекли, вместе ели. Оставшиеся картофелины я отдал ему, мне все равно негде было хранить их. Его с этой картошкой – социалистической собственностью – задержали милиционеры, они и сказали, что я – «сын врага народа».

Из соленого озера соль добывали лопатами, выгребая на берег. Оттуда на телегах вывозили в сарай, потом грузили на машины.

У нас, кроме рубашки и штанов, не было ничего: ни лопаты, ни постели, ни теплой одежды, ни пищи. Вода в озере глубокая, нам, мальчишкам, никак не достать соли. Тогда мы взяли ведро, стали нырять и черпать соль со дна. Но много так начерпать не удавалось, да и соленая вода разъедала глаза.

Не получалась у нас хорошая работа без сноровки и нужного инструмента. Но когда мы уходили домой, добрый человек – заведующий соледобычей Араптан, чтобы поддержать нас, при расчете начислил нам огромную по нашим понятиям сумму заработка.

Да и все рабочие относились к нам очень доброжелательно: звали к своим кострам поесть, на ночь давали свои шубы, чтобы не замерзли. Позже я очень пожалел, что ушел от соленого озера, от таких хороших и честных незнакомых людей.

Оставшись без родных, я освоил множество дел. Начиная с пятого класса, взрослые уже разыскивали меня, чтобы поручить какую-то работу.

Зимой домохозяйкам надо много воды из ледяной проруби принести для стирки, дрова наколоть. Весной – сгрести снег с крыш банка, больницы, районо, а к праздникам написать лозунги. Точнее, тогда лозунги не писали, а, вырезав буквы из бумаги, приклеивали к красной материи клейстером из обыкновенной муки. Потом я стал писать лозунги зубным порошком, перемешанным с клеем.

Самая радостная работа – заготовка в тайге дров для школы. Палатка, постель, пища – больше ничего не надо, только работай. Чистить зимой туалеты в разных организациях – совсем не позорно, но трудно: нужно кайлом рубить лед и руками вытаскивать куски из туалетной ямы.

Бывало, что и обманывали. Однажды бухгалтер клуба сказал: «Я тебе десять рублей выписал, а директор Маадыр-оол за тебя расписался и оставил тебе только четыре рубля. В следующий раз, когда этот пьяница предложит работать, откажись». Но после шестого класса Маадыр-оол уговорил меня целый месяц работать за сторожа. И ни копейки не заплатил.

СОЖЖЕННОЕ СЕНО

Онажды четверых самых старших ребят из нашего пятого класса – отправили на конях к реке Тесь скирдовать скошенное для школьных лошадей сено.

Соскирдованное сено, остаток копен и маленький лесок вокруг мы по неосторожности сожгли. Это произошло из-за того, что старший из нас – Шулуу Бадарчы – бросил непогашенный окурок.

В понедельник, после второго урока, в школу пришел милиционер и повел нас четверых в милицию. Нас досконально допросили, заставили написать объяснительные. Мы не знали, как и что надо писать в этих объяснительных, поэтому милиционеры нам диктовали, а мы под их диктовку старательно писали, как в школе во время диктанта.

В результате Шулуу и меня посадили в тюрьму, хотя все мы говорили, и сам Шулуу тоже честно признался, что пожар возник из-за его окурка. А я не курил. Мне было пятнадцать лет, а Шулуу через месяц должно было исполниться восемнадцать.

Назавтра меня отпустили, а Шулуу без суда сидел в тюрьме полтора месяца. Спас его опять же директор школы Думбуу: он из военкомата принес в тюрьму повестку в армию на имя Шулуу. Моего одноклассника отпустили и отправили в армию. А интернат его обул, одел во все новое, дал на дорогу полный мешок консервов и даже денег.

Окончание – в следующем номере