Несколько лет назад мне случайно досталась уникальная книга «Шагаа. Сойотский Новый год. Этнографический набросок изъ Урянхайской жизни», изданная Томским типографско-литературным сибирским товариществом печатного дела в 1917 году. Ее автор Александр Васильевич Адрианов — сибирский просветитель, этнограф, путешественник, археолог, ботаник. Участвовал в экспедиции Г. Н. Потанина в Северо-Западную Монголию и Танну-Урянхай в 1879 году, собирал коллекции растений (часть материалов погибла при пожаре в Иркутске). В 1915–1916 годах совершил последнюю экспедицию в Урянхайский край, произвёл раскопки древнекитайского города на р. Элегест. Арестован большевиками в декабре 1919 года. Был обвинен в «систематической борьбе с советской властью путем агитации в газете» и по приговору Томской ЧК расстрелян в марте 1920 года в возрасте 66 лет.

Для меня эта книга — сокровище. И, конечно же, не только потому, что теперь это — настоящий раритет. Очень ценен, на мой взгляд, сам очерк Адрианова, представляющий собой одно из первых (если не первое) описаний встречи Шагаа в небогатых семьях урянхайских аратов, щедрое на малоизвестные детали традиций и обычаев празднования ими нового года по восточному календарю. Мне кажется, что эта работа Адрианова будет интересна широкому кругу читателей. Предлагаю ее с небольшими сокращениями и, в основном, в орфографии и стилистике автора.

Чейнеш МАЖАА,

старшая вожатая Берт-Дагской средней школы;

Тес-Хемский район

В ОЖИДАНИИ ПРАЗДНИКА

С Володей, славным малым, служащим в Тапсинской экономии на большой вершине Урянхайского Енисея, мы еще с вечера условились встать завтра пораньше, чтоб отправиться к сойотам в юрты на их праздник.

— Смотрите же, разбудите меня, чтоб не опоздать, просил я, расставаясь с ним до утра.

Я проснулся в 5 1/2 час., когда было еще совсем темно. Так не хотелось вылезать из теплой постели и зажигать огонь, что я было решил обождать, пока Володя придет меня будить. Но как молния мелькнувшая в го­лове мысль, что я могу опоздать, заставила меня быстро вскочить, одеться и самому пойти будить моего провожатого.

Успокоив меня замечанием, что праздник начнется на солнцевсходе, что сейчас рано идти, Володя отправился исполнять свои хозяйственные дела, а я принялся за чтение.

Часов в 7 утра он зашел за мной, и мы двинулись в сумерках морозного утра.

Володя направился было к юрте Кара-Кадай, стоявшей неподалеку от усадьбы на открытой степи, поросшей кустами караганы.

— А не лучше ли нам пойти к Тараджи, предложил я; ведь Кара-Кадай, только что схоронившая свою Эльбезек, теперь в горе; народа около нея нет, только своя семья…

— Пойдемте к Тараджи, согласился Володя, которому было все равно, куда ни отвести меня, так как сам он на этих праздниках бывал не раз, и если теперь шел, так только ради меня, чтоб ввести в близко знакомые ему сойотские семьи и чтоб быть моим переводчиком.

Спустившись с высокой террасы к скованной ледяным покровом бурной Тапсе, теперь как-то странно затихшей и присмиревшей, мы пересекли маленькую лесную полоску правого берега, перешли через речку и зарослями тальника, ракитника, березника и тополей вышли прямо к юрте Свакпыта — молодожена, к которому в начале зимы я приходил посмотреть свадебный обряд.

Тишина была кругом невозмутимая. Над всем висели еще сумерки, и припавшие к земле юртенки мало чем выделялись в окружающей их чаще. Мы вошли в юрту. Свакпыт еще лежал в постели с полугодовым сынишкой. 20-летняя Пичи-Урух, сестра его жены, с головой укрывшись шубой, крепко спала на другой стороне юрты, и только его жена Ижекей да гостивший у них Чамбай, только что вставшие, встретили нас приветствиями — «амыр, амыр», по обычаю протягивая вперед согнутые в локтях руки ладонями кверху и склоняясь всем станом. Пропустив нас вперед, за очаг юрты, где стояли ящички и полочки с бурханами и чашечки для возжигания перед ним масла, Ижекей принесла дров, поставила чашу на таган и, пока Чамбай разводил огонь, наколола куски принесенного льда…

— Еще не скоро, — пояснил Володе Чамбай по-сойотски, — еще чай будем пить сначала.

НА МОЛИТВЕ

Едва успели мы выпить по чашке, как раздался голос Тараджи, призывавшего на молитву.

Пора объяснить читателю, зачем я привел его сюда, в этот уголок такой тихой, бедной и невзрачной жизни. Шагаа — единственный в году праздник у сойот. Праздник обновления и очищения человека от всех греховных дел и помыслов; праздник радостный и светлый, когда человеческое сердце расцветает и наполняется взаимной дружбой и благоволением; когда человек освобождается от всякой работы и весь уходит в ласковые речи, радужное гостеприимство и угощение всем, что только есть у него лучшего и что иному приходится отведать только в этот раз в течение года.

В юртах, где есть лама, он проводит всю ночь на Новый год в чтении номов и молитве.

Все другие праздники, сопровождающиеся бегами, борьбой, угощением, весной и осенью, или в честь светлаго бога Майдэри, будут не праздники, а только всенародные богомоления. Шагаа — это наш Новый год. Он устраивается в утро, когда молодой месяц еще не показался, еще никем не видим, а уже должен родиться.

В настоящем году сойотский Новый год пришелся на 22 января. Вокруг каждой юрты весь сор, все нечистое еще накануне тщательно убирается и выметается, а саженях в полутора-двух перед дверью, обращенной на восток, насыпается коническая кучка, в аршин высотою, из чистого снега, без малейшей соринки, и на вершине ее устанавливается железная пластинка — обломок лопаты, что-ли, на которую потом кладутся горячие угли, посыпаемые артышом.

Саженях в 20–25 к востоку от одной из юрт, принадлежащей старшему в улусе, жертвенник, сансалыр. У Тараджи, отца Свакпыта, старого хуурака (хуурак — низшая ступень ламского звания. У сойотов, кажется, нет семьи, где бы не было ховрака. В ховраки посвящаются чаще всего при рождении и реже взрослые, что вызывается болезнью), сансалыр был так устроен. Продолговатая тумба из чистого снега, высотой вершков в 12, со стороны, обращенной к юрте, была вырезана как спинка и сиденье у дивана. В центральную часть снежной кучи были погружены четыре отрезка тонких лиственичных стволов, на концах которых, на высоте человеческого роста, была установлена небольшая плоская чугунная чаша с наложенной в ней золой и горячими углями.

По бокам этого стояка, на концах снежной кучи, были воткнуты две березки, между которыми протянуты две бечевки из белой овечьей шерсти, с навязанной на них чаламой — узенькими полосками желтого и белого миткаля, около полуаршина длиной.

Когда послышался призывной голос Тараджи («хлебопашец»), все мужчины из юрт вышли, взяв с собой чайники с налитым в них готовым чаем, тарелки и чашки с просом и мукой, с воткнутыми в них кусочками масла, или прикрытыми традиционными пова (пова — пресныя лепешки из какой-нибудь муки, замешенная на масле; своей величиной и формой они напоминают изготовляемое фабричным способом печенье, известное под названием вафли; одна сторона пова — с тиснением орнамента, вырезанного где-нибудь на уголке крышки ящика, служащей формой), и все это установили на подостланном по снежному дивану войлоке. Тараджи, а за ним и другие стали, бросать на горячие угли в чаше кусочки масла и щепотки муки, и бескровная жертва, в виде столба густого дыма, взвилась и стала возноситься к небу. Когда это было сделано, Тараджи взял квадратный небольшой войлочек, обшитый коричневой талимбой, какие употребляются ламами на сиденьях внутри кумирен и снаружи их при торжественных молениях, и, отойдя на сажень от жертвенника, положил его на снег и сказал мне: «олур», садись. Затем все выстроились в линию, рядом со мной, перед жертвенником, и начали молиться, воздевая вверх руки со сложенными ладонями и постепенно отпуская их ко лбу, к носу, ко рту и ниже и падая ниц. Некоторые тихо шептали молитвенные слова, другие беззвучно их читали про себя. Эта молитва, с непрерывными земными поклонами, длилась три-четыре минуты. Затем Тараджи, а за ним и все остальные, сбросили свои шапки на лежавший перед ними войлок и, подобно описанному, стали молиться с непокрытыми головами, что продолжалось еще минуты четыре.

Окончив молитву, старый Тараджи отошел за жертвенник и, выбрав местечко с чистым снегом, где не было хожено и засорено, повалился в снег и начал тереться в нем спиной, плечами, ногами, а потом перевернулся на живот, на один бок, на другой, а встав, начал полоскать в снегу свою пюрт-шапку. Его примеру последовали и все остальные, начав валятся в снегу; иные же просто брали снег горстью и терли им свои шубы. Так символизировалось очищение от всякой скверны, от всего греховного; так хотелось обновления и освежения своей жизни.

Разобрав свои приношения с сансалыра, подобно тому, как это делают у нас в пасхальную заутреню с куличами, бабами, яйцами и самой пасхой, все разбрелись по своим юртам. Я также получил приглашение Таражди пойти к нему в юрту.

ЗА УГОЩЕНИЕМ

Едва мы заняли свои места, сюда пришли гости Буянху Чамбай, а затем Свакпыт, пришли и женщины. Молитвенно воздев руки и сделав земной поклон перед бурханами, они прикасались головой к божнице, на которой они стояли, а затем они начинали обмен приветствиями, с подношениями хадаков (хадак — подношение в знак почтения, это обыкновенно щелковая полоска материи от 2 до 4 вершков шириной и от 10 вершков до сажени длиной. У богатых и чиновных лиц она из плотной канфы и др. шелковой материи голубого, свинцово-серого цвета, однотонный или с рисунком, а у малосостоятельных — из реденького шелка и коленкора, в виде узенькой полоски в полвершка шириной и тотазынов (тотазын) — имеет тоже значение, что и хадак, только он является подношением бедняков. Это узкий (около 1,5 сантим.) ремешок).

«Амыр, амыр», говорили в пересыпку с хозяином приходившие, держа на протянутых руках положенный на обе руки хадак и касаясь руками обеих рук Тараджи, сначала сверху, потом снизу, и ловко обменивались хадаками. Хозяин, видя намерение пришедшего, уже схватывал свой хадак, клал его на руки и не заставлял себя ждать ответами на приветствие. «Амыр, амыр», раздавалось приветствие, обращенное к Тавыджан, старой жене Тараджи, и ласковые слова, хорошие пожелание перескакивали одно через другое, и протянутые руки с желтыми хадаками мелькали в разных местах маленькой убогой юрты. Пока заканчивались приветствия и пожелания, обращенные к Тавыджан и возвращенные ею, Тараджи поставил передо мною на ящик тарелку с мукой и кусочками масла и стопками пова и подал чашку с дымящимся чаем. Уселись и все остальные, образовав группу, перед которой были поставлены чайник с горячим чаем и тарелки с просом и маслом, с мукой и маслом и пова и поданы пустые чашки. Гости насыпали в них кто просо, кто пшеничную муку с кусками масла и, угощаясь, говорили о наступающем празднике, гостях, которых они ожидают, знакомых, которых надо посетить, и т.п.

Выпив чашку, я поблагодарил хозяина и ушел домой, где меня также ждал утренний чай. Было уже около 8 1/2 часов утра. Но я уходил с тем, чтобы вернуться сюда и отдарить за поднесенный мне тотазын, посмотреть на праздник в обеденные часы и поговорить кое о чем.

 (Окончание следует)